— Дорогой, ты скоро? Родители уже выезжают, а у нас хлеба нет! — голос Маргариты звучал мягко, но в нём угадывались нотки нетерпеливого перфекциониста, заканчивающего свой шедевр. Она говорила в телефон, прижав его плечом к уху, а сама в это время полировала до зеркального блеска последнее серебряное кольцо для салфетки.
— Уже лечу, Ритуль! Заскочу в булочную и мигом к тебе, моя юбилярша! — промурлыкал в ответ голос Виталия, тёплый и немного виноватый, как у человека, который знает, что его ждут, но не может устоять перед мимолетным искушением задержаться.
Маргарита положила телефон на резной комод и с глубоким, почти материнским удовлетворением оглядела плоды своих двухдневных трудов. Это было не просто приготовление к празднику, это был акт творения. Квартира, вычищенная до состояния операционной, благоухала сложным букетом ароматов: терпкая ваниль от остывающего в духовке домашнего торта, тонкий запах полироли для мебели и её собственные духи, капельку которых она нанесла на запястья. В самом сердце гостиной, словно алтарь, стоял накрытый на четверых стол. Белоснежная, выглаженная до хруста скатерть, казалось, светилась изнутри. На ней, как драгоценности на бархате, был расставлен фамильный фарфор — тонкий, с едва заметным золотым ободком, который доставали из недр серванта лишь по самым торжественным случаям.
Она провела пальцем по тонкой ножке бокала из богемского стекла, и тот отозвался едва слышным мелодичным звоном. На фарфоровом блюде, в окружении румяных яблок, возлежала запечённая до хрустящей корочки утка, источавшая божественный аромат. Рядом, в хрустальной вазочке, горкой алела крупная икра, а в глубоких салатниках, словно палитры художника, переливались всеми оттенками зелени, багрянца и золота сложносочинённые салаты. Это был не просто ужин. Это был её юбилей, её триумф, её идеальная, тщательно выстроенная картина мира. Сегодня ей исполнялось тридцать пять — прекрасный, осознанный возраст, и этот вечер должен был стать его безупречным отражением. Тихий, интеллигентный ужин с мужем и его родителями, которых она искренне уважала и хотела в очередной раз поразить своим гостеприимством.
Она поправила складки своего нового шёлкового платья цвета ночной фиалки, взглянула на своё отражение в зеркале. Всё было идеально. Оставалось дождаться главного гостя, который должен был принести последний, самый незначительный штрих — свежий, ещё тёплый багет к паштету из гусиной печени.
Прошло двадцать минут. Родители уже должны были быть на подъезде. Маргарита начала ощущать лёгкое, едва заметное беспокойство. Ещё через десять минут, когда она уже готова была набрать номер мужа снова, из-за двери донёсся шум. Но это был не аккуратный поворот ключа в замке. Это был какой-то грохот, утробный смех и нестройный гул голосов, будто в их тихий подъезд ввалился цыганский табор, отмечающий удачную сделку. Сердце у неё тревожно ёкнуло. Дверь распахнулась не от ключа, а от мощного удара плечом, и на порог, шатаясь, вывалился Виталий. Счастливый, красный, как перезрелый помидор, и, разумеется, без хлеба.
А за его спиной, заполняя собой всё пространство маленькой прихожей, клубилась толпа. Пятеро потных, раскрасневшихся мужиков, некоторые в расстёгнутых на груди рубахах, от которых разило таким густым, всепроникающим банным духом, перемешанным с перегаром и дешёвым пивом, что у Маргариты на мгновение перехватило дыхание. На плечах у них висели влажные полотенца, а в руках они сжимали дубовые веники, с которых на чистый, натёртый до блеска паркет лениво капала грязноватая вода.
— Ритуля, встречай гостей! — радостно провозгласил Виталий, не замечая выражения её лица. — Пацанов встретил, они из бани, говорят — надо догнаться! Я ж не мог их на улице оставить, юбилей же у тебя! Поздравить хотят!
Один из «гостей», самый крупный и пьяный, которого Маргарита с внутренним содроганием опознала как друга мужа Семёна, шагнул к ней, раскинув свои грабли для объятий.
— Ритка! С днюхой, ёпта! Будь здорова! Расти большая!
Он качнулся, пытаясь заключить её в свои липкие объятия, но ноги его заплелись. Семён с грохотом, напоминающим звук падающего шкафа, повалился на пол, чудом не снеся своим массивным телом сервировочный столик с коллекционным коньяком. Он распластался на светлом коврике, как подстреленный медведь, и глупо захихикал. Остальные дружно заржали, оценив пируэт товарища. А Виталий, глядя на свою жену, застывшую на пороге гостиной в своём парадном шёлковом платье, лишь виновато и пьяно улыбался. В этот момент Маргарита с ужасающей ясностью поняла, что её идеальный, выверенный до мелочей вечер только что закончился, так и не начавшись.
Семёна, кряхтя и матерясь себе под нос, подняли совместными усилиями Виталий и ещё один его приятель. Они отряхнули его, будто он был не живым человеком, а пыльным ковром, и вся компания, не обращая больше никакого внимания на хозяйку, двинулась из прихожей вглубь квартиры. Их тянуло, как мотыльков на огонь, к свету и блеску накрытого стола. Они прошли мимо Маргариты, застывшей в своём шёлковом платье, и она физически ощутила волну пьяного жара и запаха несвежих тел, которая окатила её с ног до головы. Никто из них не подумал разуться. Их мокрые, грязные ботинки и шлёпанцы оставляли на светлом паркете уродливые, расползающиеся следы, похожие на отпечатки лап неведомых болотных тварей.
Один из дружков, самый тощий и вертлявый, с ходу плюхнулся на белоснежный диван, который Маргарита только вчера чистила специальной пеной. Он откинулся на спинки, покрытые новыми подушками, и довольно вытянул ноги. На безупречной ткани обивки мгновенно расплылось тёмное влажное пятно от его штанов. Он этого даже не заметил, его взгляд был прикован к столу.
— Ого, Виталя, а ты не хило живёшь! Поляна — моё почтение! — выдохнул он и, не утруждая себя поиском тарелки, потянулся через весь стол к блюду с запечённой уткой. Его грязные пальцы, с траурной каймой под ногтями, впились в золотистую, хрустящую кожицу. Он попытался оторвать ножку, но горячее мясо обожгло его. Взвизгнув, он отдёрнул руку, и утка, соскользнув с блюда, с глухим шлепком рухнула на дорогой персидский ковёр, оставив на нём большое, жирное, расползающееся пятно.
— Аха-ха, Жора, рукожоп! — заржал Семён, уже твёрдо стоявший на ногах. — Давай водку, хорош птицу мучить! Где водка, Виталь? Коньяк — это для девочек, нам надо по-мужски!
Виталий, вместо того чтобы взорваться, урезонить их, вышвырнуть вон, лишь виновато улыбнулся жене и суетливо подскочил к столу. — Пацаны, да без проблем! Рит, а где у нас… — он осёкся, увидев её лицо, и решил действовать самостоятельно. Он схватил пузатый хрустальный графин, в котором был налит двадцатилетний армянский коньяк, припасённый для свёкра, и начал разливать его по тонкостенным бокалам, предназначенным для вина.
— Да в стаканы лей, че ты как неродной! — скомандовал кто-то из толпы, и вот уже гранёные стаканы, принесённые кем-то с кухни, начали наполняться драгоценной жидкостью.
Хаос нарастал с каждой секундой. Гости больше не стеснялись. Они хватали еду руками прямо с общих блюд, громко чавкая и разговаривая с набитыми ртами. Кто-то уже пытался закурить прямо в гостиной, но Виталий вяло отмахнулся: «Не, пацаны, на балкон идите». Мат, солёные банные шутки и пьяный хохот смешались в невообразимую какофонию, которая заполнила квартиру, вытесняя запах ванили и чистоты. Маргарита молча стояла у стены, наблюдая за этим шабашем. Она больше не чувствовала ни гнева, ни обиды. Внутри неё нарастало холодное, спокойное, почти научное любопытство. Она смотрела, как рушится её идеальный мир, как варвары топчут её святыню, и фиксировала каждую деталь. Вот жирные отпечатки пальцев на её свадебных бокалах. Вот крошки и капли соуса на белоснежной скатерти. Вот её муж, её Виталий, который смеётся вместе с этими животными и подливает им в стаканы коньяк своего отца.
Когда первая волна голода у ватаги прошла, а большая часть закусок была сметена, Виталий, оглядев полупустой стол, обернулся к жене. Он подошёл к ней, всё с той же идиотской, заискивающей улыбкой на лице.
— Рит, ну ты чего стоишь? Мужики голодные после бани, всё смели. Ты б это… сварганила по-быстрому ещё закусочки какой-нибудь? Бутербродиков там, колбаски порежь. А то сидеть не с чем.
Это было последней каплей. Слово «сварганила», брошенное небрежно, как собаке, взорвало внутри неё всё. Она медленно подняла на него глаза. И в этот момент Виталий впервые за вечер почувствовал, как по его спине пробежал холодный, отрезвляющий озноб. В её взгляде не было ни слёз, ни упрёка. Там была ледяная, абсолютная пустота и что-то ещё. Что-то страшное. Решимость.
В тот самый момент, когда Виталий произнёс своё фатальное «сваргани», а один из его дружков, Жора, тот самый, что уронил утку, уже копался в телефоне, пытаясь подключиться к колонке, чтобы «врубить нормальный музон», раздался короткий, интеллигентный звонок в дверь. Это был не наглый трезвон пьяной компании, а деликатное двойное нажатие — сигнал цивилизованного мира, вторгшегося в самое сердце воцарившегося хаоса. Виталий дёрнулся, чтобы пойти открыть, но Маргарита, не говоря ни слова, опередила его. Она двинулась к двери с какой-то пугающей, механической грацией, словно запрограммированный робот, идущий выполнять свою последнюю директиву.
Она распахнула дверь. На пороге стояли родители Виталия. Свёкор, Андрей Петрович, — высокий, подтянутый мужчина в элегантном костюме, держал в руках огромный букет алых роз. Рядом с ним его жена, Анна Сергеевна, в нарядном платье и с безупречной укладкой, сжимала в руках красиво упакованную подарочную коробку. Они оба улыбались той тёплой, искренней улыбкой, которую Маргарита так ценила. Но улыбки мгновенно растаяли, столкнувшись с тем, что предстало их взору за спиной невестки.
Они увидели не сверкающую чистотой квартиру и невестку, сияющую от счастья. Они увидели прихожую, затоптанную грязными следами, и гостиную, превращённую в привокзальную пивную. Их взгляд скользнул по пьяным, потным, полуголым мужикам, развалившимся на диване и вокруг стола. Они уловили густой смрад перегара, пота и дешёвого табака. Их глаза зафиксировали разгром на столе, жирное пятно на ковре, где валялись останки утки, и растерянное, глупо улыбающееся лицо их собственного сына, Виталия, который держал в руках графин с их любимым коньяком. Андрей Петрович замер, его лицо окаменело, а Анна Сергеевна тихо ахнула, прижав руку к губам. Букет роз в руках её мужа поник, словно цветы мгновенно завяли от увиденного.
Именно этот беззвучный ужас в глазах свекрови и ледяное презрение во взгляде свёкра стали для Маргариты спусковым крючком. Вся её выдержка, всё её холодное самообладание, которое она так тщательно удерживала последние полчаса, испарились без следа. Она медленно повернулась от порога к центру комнаты, к своему мужу. Её лицо больше не было маской безразличия. Оно превратилось в лицо фурии.
— Я готовила этот стол двое суток для нас и твоих родителей, а ты привёл с собой пятерых пьяных друзей из бани, потому что им, видите ли, «надо догнаться»?! Ты превратил мой юбилей в попойку для быдла?! Вон отсюда все!
Её голос нарастал с каждым словом, набирая силу и мощь.
— Посмотри на них! Посмотри на это! — она обвела рукой комнату, указывая на грязные следы, на жирное пятно, на развалившихся на её диване хамов. — Это мой дом! Это мой праздник! А вы превратили его в свинарник! Вон отсюда!
Виталий, наконец очнувшись от ступора, сделал шаг к ней, пытаясь её успокоить.
— Ритуль, ну ты чего… ну пацаны же… они поздравить пришли…
— Вон отсюда все! — взревела она так, что Жора вздрогнул и выронил телефон. — Все! Вместе с салатами, которые вы жрали руками! Пошли вон!
Она стояла в центре комнаты, прекрасная и ужасная в своём шёлковом платье, на фоне разрушенного ею же созданного рая. Родители Виталия молча пятились назад в подъезд, не желая быть участниками этой безобразной сцены. А пьяные гости, до которых наконец-то начал доходить смысл происходящего, растерянно переглядывались, не понимая, что делать дальше. Но Маргарита ещё не закончила. Главное было впереди.
Виталий, всё ещё не веря в реальность происходящего, попытался сделать то, что всегда работало, — обнять её, заговорить, превратить всё в шутку. Он сделал шаг вперёд, протягивая руки и лепеча что-то бессвязное:
— Рит, ну хорош, ну что ты как неродная… Ну не выгонять же пацанов на мороз…
Но он наткнулся на непробиваемую стену её взгляда. Маргарита уже не смотрела ни на него, ни на его друзей. Её взгляд был прикован к столу. К тому самому столу, который ещё час назад был предметом её гордости, её маленьким произведением искусства. Теперь он был осквернён. Испоганен жирными отпечатками, заляпан соусами, заставлен грязными стаканами. Она смотрела на остатки своей мечты, на то, как её идеальный мир через пять минут окончательно превратится в свиное корыто, где будут полоскать пьяные рожи. И она приняла решение.
Не говоря больше ни слова, она подошла к столу. Её движение было резким и точным, как у хирурга. Родители Виталия, застывшие на пороге, в ужасе наблюдали за ней. Гости замерли с полуоткрытыми ртами. Она наклонилась и схватила белоснежную, тяжёлую скатерть за два края. Её костяшки пальцев побелели от напряжения. На секунду она замерла, будто набирая в лёгкие побольше воздуха. А затем последовал резкий, мощный, выверенный рывок на себя.
Время будто замедлилось. Маргарита увидела, как весь её двухдневный труд взмыл в воздух в каком-то чудовищном, гротескном балете. Фарфоровые тарелки, звякнув друг о друга, полетели на пол. Хрустальные бокалы, издав последний мелодичный стон, разлетелись на тысячи сверкающих осколков. Салаты, заливное, паштеты — всё это с сочными шлепками обрушилось на паркет, на стены, на дорогущий ковёр. Запечённая утка, описав дугу, врезалась в дверь кладовки. Последним, словно вишенка на этом торте разрушения, с края стола соскользнул её юбилейный торт. Он приземлился на пол с глухим, влажным звуком, разлетевшись кремовыми брызгами, которые украсили обои и брюки остолбеневшего Семёна.
В оглушительной пустоте, наступившей после грохота, треска и звона, был слышен лишь один звук — тяжёлое дыхание Маргариты. Она стояла посреди этого побоища, посреди останков своего праздника, и её грудь высоко вздымалась. Затем она, не глядя ни на кого, развернулась и твёрдым шагом направилась в кладовку, из которой только что вышла несчастная утка. Через мгновение она вернулась. В руках у неё была швабра. Старая, деревянная, с тяжёлым черенком — та, которой она мыла пол в подъезде.
Она обвела взглядом оцепеневших друзей мужа. Её лицо было абсолютно спокойно.
— У вас минута, — прошипела она, и этот шёпот прозвучал страшнее любого крика. — Или я начинаю генеральную уборку прямо по вашим рожам.
Первым очнулся Жора. Он подскочил с дивана так, словно его ударило током. За ним, отряхивая с брюк остатки крема, ринулся Семён. Вся компания, толкаясь и спотыкаясь о разбросанную по полу еду, ломанулась к выходу. Они вылетали из квартиры, как пробка из бутылки шампанского, не разбирая дороги. Последним, всё ещё не верящим в происходящее, пятился Виталий. — Рита… Ты… ты с ума сошла…
— Пошёл вон, — отрезала она, делая шаг к нему и замахиваясь шваброй.
Он выскочил на лестничную клетку за мгновение до того, как тяжёлый черенок со свистом рассёк воздух и с глухим стуком опустился на дверной косяк. Ещё один удар пришёлся ему по спине, когда он уже скатывался по лестнице вслед за своими дружками. Дверь захлопнулась. Маргарита дважды повернула ключ в замке, а затем опустила предохранительную цепочку.
За дверью раздался голос свёкра: «Виталий, ты идиот!». Но Маргарита уже не слушала. Она стояла посреди своей разрушенной гостиной, среди осколков и остатков еды, крепко сжимая в руках швабру. В квартире пахло вином, разбитыми надеждами и предстоящей большой уборкой. А Виталий, потирая ушибленную спину, медленно брёл по ночной улице в сторону той самой бани. Он понимал, что сегодня и, возможно, ещё много ночей подряд, ночевать ему придётся именно там. Его юбилейный подарок жене обернулся против него самого…
